Ирина каропа

О природе реальности

Или как формируется чувство адекватности



Ирина каропа

О природе реальности

Или как формируется чувство адекватности
Летом после седьмого класса со мной произошла следующая история. Вернувшись из пионерлагеря с ангиной, я отправилась к врачу, пропила все выписанные лекарства, благополучно выздоровела, и тут дней через пять дома раздается телефонный звонок. Мама берет трубку, ее голос резко становится серьезным и встревоженным, положив трубку, она поворачивается и говорит:

– Собирайся, мы едем в больницу.

Через десять минут у подъезда уже ждет скорая, а еще через два часа я лежу в одиночной палате инфекционной больницы и нет больше ничего, что связывало бы меня с домом и родной привычной реальностью – у меня забрали все, даже одежду, выдав взамен полинявший казенный халат. Сама больница на карантине и больше всего ужасает мысль о том, что карантин служит не защите больных от инфекций, а защите всех остальных, здоровых, от нас, больных.

Все это время, пока рядом кто-то был, я конечно бобмардировала взрослых вопросами:

– Что случилось? У меня же уже ничего не болит, и чувствую себя хорошо, даже горло прошло? Чем я больна?

Сначала в ответ мама только перепугано менялась в лице и молчала, но потом все-таки произнесла:

– Скарлатиной.

– Скарлатиной? И что это такое? Как ей болеют? Какие симптомы?

Мама укоряюще пригвоздила меня взглядом, ее ответ цитирую дословно – именно так, как я его тогда услышала, и так, как потом тысячи раз прокручивала в голове:

– Это страшная болезнь, лучше не спрашивай. От нее умирают.
Фото: Paul Apal'kin
Это была вся информация, которую мне удалось выудить. Что такое скарлатина я не знала, но эмоциональная реакция матери была настолько сильной, что я безоговорочно поверила в то, что это страшная болезнь и от нее умирают.

Изоляция оказалась полной. Сотовой связи и интернета еще не было, книг с собой тоже никаких не оказалось. По коридору ходили больные инфекционного отделения и мысль о том, чтобы туда высунуться, вызывала у меня приступ страха. У меня ничего не болело. В голове бесконечно прокручивались слова: «Это страшная болезнь, лучше не спрашивай. От нее умирают».

В изоляции я провела больше недели. Несколько раз ее нарушали родители, пробравшиеся под здание больницы и на веревке передававшие мне какую-то еду. Пару раз приходили врачи делать кардиограмму и брать какие-то анализы. Удивительно, как им это удалось, но на мои вопросы о том, чем я больна и какие должны быть симптомы, они с легкостью отшучивались и начинали расспрашивать меня о том, какие симптомы у меня есть.

Симптомы не заставили себя ждать. Через два дня у меня болело все – крутил живот, ломило все тело, тошнило, головная боль приближалась к мигрени. Особенно сильно я страдала по ночам, так как физические мучения усугублялись бессонницей и пугающими ночными фантазиями.

Дней через восемь в палату зашел врач и буднично сказал собираться. На сей раз он соизволил удостоить меня объяснением – пришли результаты повторных анализов и у меня нет никакой инфекции. Через час я шла по улице с мамой и ела мороженое. От всех моих симптомов не осталось и следа. Я была здорова. Со мной снова все было в порядке.
Я часто вспоминаю этот эпизод. Было бы сложно найти более емкую и красноречивую иллюстрацию того, как формируется и функционирует один из центральных конструктов нашей психики – чувство адекватности.

Для того чтобы сформировалось здоровое чувство адекватности, необходимо, чтобы наш внутренний опыт соответствовал обратной связи извне – эмоциональной реакции на нас значимых других.
Для формирования здорового чувства адекватности необходимо, чтобы внутренний опыт соответствовал эмоциональной реакции на нас значимых других
Например, ребенок ощущает себя здоровым и окружающие реагируют на него как на здорового, значит, он может доверять своему самочувствию. Или малыш злится, и родители видят его злость, воспринимают ее всерьез, как естественную реакцию, на которую он имеет право. Значит, злость – это нормально, ее испытывать – адекватно. А когда малыш грустит, родители встречают его грусть и могут находиться рядом, не пытаясь побыстрее его отвлечь или развеселить. Получается, и грустить можно, грустить – это естественно.

Этот процесс в психоанализе называется отзеркаливанием, и он имеет гораздо более серьезное влияние на нашу психику, чем можно было бы предположить с первого взгляда.

Дело в том, что родители могут отзеркалить в детях только те переживания, которые для них самих являются переносимыми и с которыми они сами умеют обходиться. И если у взрослых все в порядке с проживанием собственной злости, то они смогут встретить и валидизировать злость своего ребенка. Но если злость для них – это что-то запретное, если они сами ее боятся и вытесняют, то и злость ребенка будет встречаться как что-то запретное и неадекватное. Если родитель ипохондричен и сам находится в постоянной тревоге за себя и за всю семью, то рано или поздно самочувствие ребенка начнет идти вразрез с теми внешними сигналами, которые он получает по поводу своего самочувствия.
Фото: Erika Masterson
Эта динамика неизбежна и в ней перед каждым из нас встает экзистенциальный выбор – чему верить? Собственным эмоциональным реакциям или тому отклику, который они вызывают у значимого другого? Своему хорошему самочувствию или тревоге мамы за меня? Собственным желаниям и потребностям или ожиданиям родителей по поводу моей жизни?
Эта динамика неизбежна и в ней перед нами встает экзистенциальный выбор – чему верить?
Из этого выбора проистекают две жизненные стратегии. Первая заключается в том, чтобы поверить другому. В детстве мы всем существом нуждаемся в любви, мы ранимы и крайне беспомощны, наше выживание и удовлетворение всех важных потребностей практически полностью зависит от родителей. Нет ничего удивительного, что в таких обстоятельствах взрослые нами обожествляются, а их реакции и слова обретают безусловную валидность.

И каждый раз, когда внутренний опыт – собственные чувства, желания и суждения – идут вразрез с реакцией или ожиданиями значимого другого, мы отворачиваемся от собственного опыта и подменяем его опытом другого. Так постепенно происходит потеря контакта с собой, критерием адекватности становится соответствие ожиданиям другого, и мы делаем первые шаги навстречу ловушке из экзистенциальной вины или стыда.

Вторая стратегия заключается в том, чтобы поверить себе. Уж не знаю, какие факторы должны сойтись, чтобы была выбрана именно она, так как со всей очевидностью автором этой статьи был сделан иной выбор. Возможно, причина в изначально ином темпераменте – с более низкой чувствительностью к эмоциональной обратной связи. А возможно, этот выбор мы вынуждены делать, если эмоциональные реакции значимых взрослых настолько сильно противоречат нашему внутреннему опыту, и вызывают такое сильное переживание несправедливости, что игнорировать свой внутренний опыт просто невозможно. И тогда мы мстительно выбираем отвернуться от них, но сохранить контакт с собой.

Плата за эту стратегию – сниженная эмпатия, мы как бы приглушаем чувствительность приборов, отвечающих за регистрацию внешних эмоциональных сигналов. От стыда и вины мы в таком случае не страдаем, но расплачиваемся отчужденностью и некоторой социопатичностью – другие люди воспринимаются нами скорее функционально, нежели эмоционально.
Фото: Maha Al Asaker
И здесь перед нами встает вполне закономерный вопрос – что с этим делать? Очевидно, что в терапевтической работе, в зависимости от доминирующей в жизни клиента стратегии, мы делаем акцент на разных аспектах. Однако и в первом, и во втором случае исцеление не зависит от применения той или иной техники. Исцеление происходит постепенно, в процессе развития терапевтических отношений.
Исцеление происходит постепенно и не зависит от применения той или иной техники. Ключевым фактором являются сами терапевтические отношения
В первом случае исцеляющим для клиента становится внимание к его собственным переживанием, отзеркаливание терапевтом тех аспектов его опыта, которые не были адекватно встречены в детстве, а также постепенное свержение терапевта с пьедестала валидизирующего авторитета и развитие способности видеть в нем простого человека, с собственными ограничениями, сомнениями и заблуждениями.

Во втором случае исцеляющим для клиента становится постепенное «оживление» терапевта – развитие способности воспринимать его как живого человека. Человека, которого можно ранить, человека, у которого есть свои чувства и желания, и не всегда они согласуются с чувствами и желаниями клиента. Исцеляющим в данном случае является опыт «безопасной эмпатии», когда клиент постепенно понимает, что сопереживать другому и эмоционально включаться в отношения – безопасно и переносимо. Эмоции другого человека не имеют своей целью его разрушить или подчинить своей воле.
15.01.2018
15.01.2018